В мастерских саратовских художников. Рифад Батаршин
Автор: | Беляева Галина Анатольевна |
Рифад Батаршин
Родился в 1936 в Слуцке Ленинградской области.
Учился в Саратовском художественном училище (1952–1961) на живописно-педагогическом отделении у В.Ф. Гурова, А.И. Бородина, Г.Я. Мельникова, В.П. Бадаквы, В.К. Данилова, Б.В. Миловидова; в Харьковском государственном художественном институте (1961–1967) у А.А. Хмельницкого, А.М. Константинопольского, С.Ф. Беседина. Преподавал в СХУ (1967–1971, 1994–2001). Участник выставок с 1968: городских, областных, зональных, республиканских, всесоюзных, зарубежных.
Автор персональных выставок: 1992, 1996, 1997, 2001, 2007 (Саратов), 2013 (Энгельс). Член Союза художников (с 1975). Заслуженный художник РФ (с 2006).
Рифад Ахмеджанович, расскажите о детстве, о том как Вы решили стать художником.
Родился я в Павловске[1], в Ленинградской области, родственники мои до сих пор там живут. А отец забрал нас и уехал сюда, у него здесь, в Саратове, сестра жила. В сорок шестом или сорок седьмом году мы сюда приехали. Учился я в семилетней школе – и учительница заметила, что я на уроках не математикой занимался, а больше рисовал что-то. И вот, когда закончил семь классов – надо же идти дальше куда-то, а со мной сидел парень, одноклассник, блестящий математик, и он говорит: «Пойдём в Нефтепромышленный техникум». Был такой техникум на углу Чапаева и Кирова. Пошли мы туда подавать документы, но у меня какой-то справки не оказалось. А как раз суббота, тогда и в субботу рабочий день был, и мне сказали в понедельник принести эту справку. До понедельника я подумал, вспомнил, что у нас же в классе учился Гущин, а его брат учился в художественном училище. И вот я узнал, как туда попасть, и пошёл в училище сдавать экзамены. Раньше как-то проще было, не так как сейчас – «почеркушки» принёс, Михаил Иванович Просянкин[2] посмотрел и меня допустил до экзамена. Сдаём экзамены: рядом со мной сел парень, который из армии пришёл. Мы-то, остальные, после школы, ещё молодые, а тот уже парень взрослый, отслужил. И вот, сначала мы диктант писали, он говорит: «Проверь у меня, ты молодой, только школу закончил». Я проверил, две ошибки, кажется, нашел. Мы с ним получили по четверке. Потом математику пришли сдавать. Он спрашивает: «Ты как в математике?» Я говорю: «Не в зуб ногой». А он: «Садись со мной». Первый решил задачу, а я у него всё точно списал, и мы получили по пятерке. Но потом пришлось ещё устный экзамен сдавать, вот тут как раз и проверили – как я знаю математику. И я получил двойку. «Ну, всё, – думаю, – труба...». А оказывается, по баллам, если пятерка была и двойка, то в сумме – тройка, и допускают дальше сдавать. Дальше я уже всё сдал, и меня приняли. Учился вместе с Давыдовым[3], Романовым[4], Чудиным[5]. Первые два курса нормально проучился, а к концу третьего я влюбился, начал волынить, на занятия перестал ходить. Стал сдавать экзамены, – получаю по живописи «два», по композиции «два», а по рисунку ещё более или менее – «четыре». И меня отчислили. Прихожу, вокруг училища хожу – неделю. Ну, дома пришлось сказать – не отцу, а матери. Мать пошла к директору, уговорила, чтобы он на второй год меня оставил. В общем, я второй год проучился, получил все пятерки и ушёл в армию.
А какие преподаватели запомнились? Кто повлиял на Вас?
Бадаква[6], потом Миловидов[7], Мельников Георгий Яковлевич[8] был – это в начале. А потом, уже под конец, когда заканчивал – Гуров[9] был. У Успенского[10] я не учился. Михаил Иванович Просянкин рисунок вёл на пятом курсе.
А Миловидов как преподавал?
Рисунок преподавал. Хорошо помню, даже случай такой был, я запомнил на всю жизнь. Михаил Иванович заходит в класс – директора обычно проверяют, как работают педагоги, кто, что у них делает: «Покажите, – говорит, – мне нормальную работу». Миловидов показал на мою. А Просянкин: «Да это разве работа?». Вот, было такое. Миловидов относился к нам хорошо, хороший учитель был. Но в основном-то заканчивали учиться с Гуровым. Гуров – молодец, он нас как-то зажигал. Обычно когда на пятом курсе обнаженную натуру нам ставил – тщательно подбирал всё, сам садился рядом – картонку брал, и писал вместе с нами. А если портрет – то уже побольше холст брал и тоже писал. Его портреты были в методическом фонде в училище, долго были. А закончил я училище в 1961 году, уже после армии. Вместе с Федотовым[11] уже заканчивал.
То есть Вы на последний курс вернулись после армии?
Нет, на четвертый курс. Правда, с опозданием – демобилизовался в октябре, раньше невозможно было. А занятия-то – с 1 сентября, но Михаил Иванович разрешил, принял меня. Потом я наверстал как-то.
Когда закончил пятый курс – сразу же мы, семь человек, поехали в Харьков в институт поступать. Мы знали уже, что Певнев там учился. С моего курса мы вдвоем поехали – Толя Щербак[12] и я. И набрали по двадцать баллов.
А почему не в Москву, не в Питер поехали – сложнее поступить было?
Наверное. Да и я уже и не хотел никуда ехать, потому что женат уже был – женился на четвёртом курсе, ребёнок родился. Но знал, что надо попробовать – просто для себя, и Гуров говорил: «Съезди». Поехали мы с Толей, сдали экзамены, двадцать баллов – проходной балл был. Но тогда, если после училища не было двух лет стажа работы или армии, то не принимали. А у меня же армия была – меня приняли, а Толя Щербак вольнослушателем устроился. И мы с ним вместе учились. Он – на графическом отделении, хотя он любил живопись, но мест уже не было там. И закончили мы с ним в один год. После института вернулся в Саратов, а после училища у меня было направление в Художественный фонд. Поэтому я после института пошел туда. Там Романов сидит, мы вместе с ним учились, пили вместе. Я говорю: «Мне на работу надо устраиваться». А он: «Мест нет, штат переполнен, езжай в Балаково». Я говорю: «Я саратовец – почему я должен в Балаково ехать?» – так смело мог с ним говорить, мы же друзья были. Но он меня не принял. Иду в училище, к Михаилу Ивановичу. Он: «О, давай, нам как раз педагоги нужны!». И принимает меня, сажает на семьдесят пять рублей. А у остальных у всех по многу учебных часов было, в общем, зарплата была выше. А меня, значит, на семьдесят пять. Поэтому подрабатывать приходилось: на Астраханской швейная фабрика есть, пятая, там я на полставки работал. Соцбязательства писал, на бочках писал что-то, ну, сорок рублей всё-таки. Семьдесят пять и сорок – всё-таки немножко было. А жена моя, когда я ещё учился в училище, она там секретарём работала, её знали все. И, помню, завуч говорил: «Ну, ты скажи Зиночке, потерпите ещё год на семьдесят пять, а потом больше будет». Три года я преподавал, не мог в Фонд попасть. Приходили ко мне Дряхлов[13], Федотов, – они вместе в мастерской были, – говорили: «Мы тебя вытащим отсюда, вытащим». Потом зональный выставком[14] приехал, и что хорошо – они ходили по мастерским. А я в училище преподавал, и там же мастерская была. Михаил Иванович там рисовал, я – вместе работали. На занятия сходишь – а потом опять туда. И мне повезло – зональный выставком заключил со мной договор по живописи на полторы тысячи рублей, на первую картинку. И тогда в Фонде уже по-другому ко мне относиться стали.
И что это была за работа, жанровая, наверняка?
Да. Эту работу потом отправили в Днепропетровский музей, документ оттуда приходил. Она печаталась даже в какой-то книжке, там саратовские художники были, Фомичёва[15], помню, были картинки, и моя работа была.
А как она называлась?
«На побывку», кажется. Парень из армии вернулся, за столом сидят отец, мать, а на столе натюрморт. А в то время начальником Управления культуры в Саратове был Курганов[16], и когда моя картина уже была закончена, и комиссия должна была принять работу, все проголосовали «за», а он как председатель говорит: «Напишите напротив моей фамилии, что я против».
А чем мотивировал?
Говорит: «Что же стол бедный такой?» Хотя там всё вроде было, яичница даже была. Только выпивки не было.
«Идеологически не выдержанная» работа у Вас получилась?
Да. И она только Зону и прошла, дальше ее не взяли[17]. Похожую картину тогда же сделали братья Ткачевы, параллельно, мы не видели работ друг друга. Только у них сын с невесткой, кажется, сидят, и мать со спины нарисована. То есть перед столом какое-то пространство ещё было, а у меня всё фронтально – стол и три фигуры.
Но Курганов не смог повлиять на исход голосования?
Нет. Её всё равно приняли. А, в принципе, относился он хорошо. Пашкин[18] рассказывал, что Курганов его тоже где-то поругал, а потом на какой-то выставке говорит: «Юра, а зря я тебя поругал». Был ещё случай: у вас в музее проходила областная выставка, и у меня на ней была работа «Помянем» – как раз День Победы, наверное, был, в общем, тема военная была. А у моей тёщи муж, офицер, погиб на фронте, и я сделал работу со стаканом, её, помню, повесили в центре зала и цветы перед ней поставили. Я дома рассказал, что моя работа на выставке в центре висит, жена на работе у себя сказала, пошли смотреть – пришли, а работы нет. А где же работа? Водонос[19] говорит, что комиссия пришла, и её сняли. Но в каталог её включили.
Почему сняли – не сказал?
Не знаю. Там женщина стоит со стаканом – то есть, смысл был: «Помянем – Победу, павших».
Заподозрили что-то. Радости, наверное, в этом мало было.
Ничего особенного там не было, ещё Арбитман[20] отозвался о ней неплохо. Тогда попасть в каталог выставки – важно было. В музее выставки регулярно организовывали. Областные выставки очень хорошо проходили, даже обсуждения проводили, когда заканчивалась выставка. Все приходили, каждый ждал, что про него скажут. А кто выступал? Водонос, Звенигородская[21] тогда была. Но не очень ругали, больше хвалили.
И Водонос хвалил?
Да. Ну, ругать неудобно, я не помню, чтобы кого-то ругали там, всё нормально было, на уровне.
Так вот, после зональной выставки я попал в Фонд. Ушёл из училища. А в училище держался ещё из-за квартиры – на очередь поставили, а очередь тогда – ни туда, ни сюда. Когда в Харькове закончили мы с Толей учиться, нас обоих оставляли в институте. А пока учились – мы там квартиры снимали, а денег-то не было. И жена говорит: «Хватит общежитий, поедем домой, там пусть маленькая комната, но своя». И мы вернулись сюда. Здесь я через пять или семь лет получил все-таки квартиру. Помогли наши, из Художественного фонда.
Это семидесятые уже годы – когда Вы квартиру получили?
Да. И вот, в училище поработал я много. Потом ушёл. А потом – трудные годы, помните? Нет работы, Фонд развалился и – Маслов[22] опять принимает меня в училище.
А это уже в девяностые годы было?
Да. Конечно, зарплата маленькая – но была. Так и жили.
Если сравнивать сегодняшние дни и восьмидесятые годы, «эпоху застоя» – когда Вам легче было работать?
Сейчас, наверное, легче. Конечно сейчас. А тогда как мы работали? – на заказ. Выполняли производственную работу или росписи. Хорошо, когда пейзаж закажут – это самый выгодный заказ, его быстро делать. А если роспись – значит куда-то надо выезжать. Вот мы и ездили на заработки. Мы с Пашкиным тридцать с лишним лет вместе работали, все заказы мы с ним вместе делали. Вот если кому-то давали заказ на картину – картина две с половиной тысячи. Если в год он две делал – пять тысяч, это потолок, это жить можно было. А заказы, когда на выезды надо было ехать – это дешевле намного оценивалось. Но мы всё-таки спасались этим.
Бывало, что Вы отказывались от заказов?
Да, потому что хотелось творчески работать – вроде закончил институт, надо делать что-то, в выставках участвовать, в Союз вступать. Как все стремились тогда в Союз вступить! А сейчас – свобода, занимайся чем хочешь.
Но некоторые сегодня вспоминают то время как золотое. Несмотря на то, что сейчас свобода, никаких рамок нет, говорят: «Мы тогда прекрасно жили, могли делать всё что угодно».
Ну, работали мы тогда, как нас учили. Только Чудин, помню, как-то вырвался из этого. Он – независимый был, ушёл из Фонда, мастерскую себе дома сделал. Ни от кого не зависел. И уже тогда видно было, что он делал какие-то вещи совсем не похожие на наши работы.
А идеологическое давление ощущалось в то время?
Тогда? Я даже не могу сказать. Я работал так, что никакого давления на меня не было – «проходные» работы были.
Понятно, то есть заказные работы вполне вписывались в принятые требования. А в Союз Вы вступили сразу, без проблем?
Нет. Хотя я уже принял участие в Первой зональной выставке, и в Правлении Союза в основном были все те, с кем я учился, и говорили: «Давай, вступай в Союз. Выставку сделай – и в Союз». Тогда перед тем как в Союз вступать – обязательно надо было «отчитаться». И вот, после того, как я выставку сделал в Выставочном зале на Набережной, они на Правлении тайно голосуют – я не прохожу, не принимают в Союз.
Тайное голосование тогда было?
Тайное. И Вальков[23] – он тоже со мной вместе учился – помню, говорит: «Рифад, ты не волнуйся. Ты работаешь – и работай. Вступишь ещё в Союз». И вступил я уже после Всесоюзной выставки. После двух Зональных, потом Всероссийская выставка была, и только в 1975 году меня приняли в Союз. Вон у меня книжечка валяется, я её не менял с тех пор. А в Союз приняли – значит зарплату чуть увеличили, немножечко. Выгодно было. Не член Союза зарабатывал 200 рублей в месяц, а член Союза за ту же самую работу получал уже 400 рублей.
Это за счёт заказов в Фонде?
Да. Вот все и стремились в Союз. А сейчас какой смысл стремиться? – мастерскую не дадут, заказов не дадут. Членские взносы платить? Членская книжечка вообще-то красивая, первая книжечка, я её не стал менять – такая приятная, маленькая.
А как изменение манеры произошло, ведь сейчас Вы – совсем другой художник чем раньше?
Наверное, постепенно – даже не задумываешься, как это происходит.
Пашкин нам рассказывал, что у него это спонтанно произошло.
Да, наверное. Я вспоминаю статью Арбитмана, как он обо мне написал тогда – что я был «серый», приехал из института и постепенно стал «сереть». А потом вдруг я почувствовал, что стало зрение у меня портиться. Алла Лучкина[24] и Таня Хаханова[25] с кем-то договорились и в больницу меня положили. Но операцию мне там делать не стали. И после этого как-то получилось сразу, неожиданно, – я стал краски брать цветные. Чистыми красками стал писать. У вас в музее есть такие мои работы. А потом опять «сереть» стал, «чернеть» стал – тёмные работы пошли. И мне сейчас, кажется, ближе тёмные, густые краски. Да, почему-то не могу чистыми красками писать, не могу и всё, не хочется. Хотя, знаю, у Юры Пашкина цветные работы, вижу, что красиво, ярко, горит всё. Но сам так не могу, почему – не знаю, возраст, наверное.
А с натуры Вы пишете?
Нет. Столько лет я с натуры работал – пять лет в училище, шесть лет в институте, всё натура, натура. Сейчас ничего с натуры не хочу писать, не могу даже. Натюрморты я не делаю, один где-то был у меня, один или два. И пейзажи – когда-то делал, а сейчас и пейзажей не пишу. Для пейзажей надо много красок, там надо «купаться» в красках – как Юра, он красок не жалеет. А для композиций с фигурами вроде меньше можно красок брать. Но я когда-то делал пейзажи, много пейзажей – у Игоря Аскасева[26] их много. А сейчас их уж если делать, то по памяти, но тогда может получиться похоже на старые работы, а это уже неинтересно будет. Вот, помню, был период, когда итальянские краски у нас были, яркие, одна работа даже у вас есть в музее – яркая, светлая такая, там мужчина с женщиной сидят, «Беседа», кажется. Это итальянскими красками написано. Тогда много было красок и недорого. Или я хорошо зарабатывал тогда, Игорь брал у меня очень много работ. Я не нуждался в красках, можно было в них «купаться». А сейчас с красками проблема. Юра через интернет хочет попробовать что-то заказать. Не знаю, что получится.
А как у Вас рождаются образы? Вы заранее продумываете, какой должна получиться картина? Или Вы – интуитивист и идёте за кистью?
Да, начинаю работу – а там что получится. Это несерьёзно конечно.
Нет, почему, у всех разные подходы.
Поэтому условно всё – сначала вроде музыканты появляются, потом ещё что-то тут же сделаешь. Вот здесь сначала женщина была, а потом она в мужчину превратилась. А вон там хотел «Баню» написать, горячую но ещё не знаю, что получится в итоге. Я раньше как-то делал «Баню», у Игоря, кажется, она.
Да, мы помним, жаркая такая.
А ещё раньше делал «Баню» – она у Дитера Гайера[27]. Я живу напротив театра Карла Маркса, а баня у нас на Астраханской была. Я туда ходил, там сырой пар, заходишь в парилку – одна лампочка видна, а все фигуры только силуэтами. И вся парилка какая-то тёплая-тёплая. Тогда ходил – сделал такую работу. А сейчас никак.
То есть импульс от увиденного потом превратился в образ?
Да. Увидел – и так захотелось сделать это красиво. Это первая такая работа была, но она не яркая была, а сдержанная, тёплая. В общем, были и цветные, и серые, а сейчас и коричневые работы, вон видите?
А работаете Вы быстро?
Ну, иногда быстро получается, а иногда переделываю по нескольку раз.
Бывает, что возвращаетесь к работам?
Бывает. Сейчас бывает, что заказать подрамник, холст – проблема, поэтому старые холсты беру и всё переписываю. И некоторые холсты не поднять уже
тяжелые, раз по десять переписывал.
Как жалко! То есть, Вы прямо поверх старого красочного слоя пишете?
Да, прямо сверху пишу. Как-то недавно Игорь говорит Пашкину: «Юра, ну нет у тебя чистого холста, но у тебя много старых работ, возьми, перепиши те, которые тебе не нравятся». И действительно, он начал их тоже переписывать. Раньше у меня хоть фотоаппарат был, самый простой, «Смена», и я снимал каждую работу. И даже цветная плёнка была, получались как бы слайды маленькие, память оставалась – а то, если потом перепишешь, ничего же не остаётся.
Хорошо, что у Игоря многие работы, их можно увидеть в любое время, на выставку можно взять, – а те работы, которые за границу ушли уже и не найдёшь. Помню, как у нас впервые появились иностранцы. У нас мастерские тогда ещё были в Покровской церкви. Появились иностранцы, их стали приводить к художникам туда, они стали покупать. А мы же раньше никогда не продавали и не знали ни цен, ничего. Они смотрят картины и говорят: «Продай». А с ними «представитель», кагэбэшник ходил.
Присматривал за ними?
Обязательно. И покупали голландцы, очень много немцев было. Немцы нас поддерживали. Приводила их Гродскова Тамара Викторовна[28]. А один какой-то немец был, он раза три приезжал к нам, много работ брал. И те работы ушли, их уже не увидеть.
А раньше, до «перестройки», работы можно было продавать?
Нет.
Только дарить можно было?
Да. А голландцам – когда впервые появились иностранцы, нельзя же было продавать, почему кагэбэшники и ходили – они иностранцам давали справку, кажется, из Салона[29], что вещь никакой ценности не представляет, и те увозили работы.
Вот это да!
Да. Вот так.
Вы работать любите в тишине или музыку какую-нибудь слушаете?
О, музыку я люблю. Раньше классику слушал, потом битломания у меня была.
А сейчас что слушаете?
Сейчас ничего не хочу слушать, редко-редко, бывает, включаю свою аппаратуру. А вообще, когда работаю, ничего не хочу слушать – закрываюсь и в тишине работаю. Сейчас у нас хорошо здесь, тихо. Вот только встречаемся каждый день у Пашкина в мастерской. Он как приходит – мне сразу звонит, и мы целый час общаемся. Игорь Аскасев приходит, Давиденко[30] иногда приходит.
Давиденко тоже приходит?
Он к Пашкину ходит, картины у него покупает. Был ещё Райгородский[31], тоже покупал. Он работает где-то на 3-й Дачной, там цех какой-то и длинный светлый коридор, и все работы, которые он приобретал у нас – там у него висят, рабочие ходят, смотрят.
Так что сейчас – свобода, что хочешь то и делай. А раньше, правда, редко, у нас с выставок что-то приобретали.
В советские времена?
Да, а вот уже после «перестройки» Управление культуры много закупало.
Они потом по музеям распределяли?
Да. Помню, в Фонде как-то раз были представители из театров, из музеев – присутствовали, когда мы показывали работы для закупки. И они сразу же распределяли – что в ТЮЗ, что ещё куда-то. Но не в ваш музей.
И в наш музей приходили вещи из Управления культуры.
Ну, значит, и в ваш. Тогда обещали даже поквартально закупки проводить, а потом враз кончилось всё. А когда они закупали – платили хорошо. Поддержка была хорошая, мы ждали этих закупок. А теперь, в основном, Игорь нас поддерживает. Он понимает искусство и очень интересно говорит, приятно слушать. Они с Натальей Моисеевой[32] как начнут говорить – она начитанная, Игорь тоже.
А кого Вы цените из саратовских художников?
Ценю я многих. Ну, классика – это Учаев[33].
Анатолий?
Да. И у Виктора Учаева[34] пейзажи хорошие, мне нравятся его пейзажи, я их понимаю. А вообще, в основном молодёжь ценю.
А Учаева за что цените?
Ну, он – классик. Я помню, статья была в журнале «Творчество», кажется. Там его учитель, Моисеенко[35], назвал Учаева лучшим из своих учеников, первым номером. Остальные все под учителя шпарят. А у Учаева – лицо своё и довольно-таки интересное.
А в современном искусстве, не в саратовском, кто Вам нравится?
Сейчас даже и не знаю. Раньше мы могли в Москву часто ездить, на выставки, а теперь я никуда не езжу, никаких выставок не вижу. Даже на свои-то, саратовские выставки редко ходим.
А из мировых классиков кто Вам ближе?
Ну, из старых классиков, конечно Боттичелли. Эль Греко очень нравится, мы даже ездили в Москву смотреть его. А Наташа [Моисеева] сейчас смотрит Караваджо. По телевизору показали – даже Путин на него приходил. А новых, современных зарубежных художников я даже не знаю. Чтобы делать что-то хорошее, надо знать много. А раз не видишь ничего, то и сидишь на месте.
Вы, наверное, человек очень сомневающийся?
Очень, да. Ничего не нравится из того, что делаю, и показывать даже не хочется.
А есть какие-то работы, которыми Вы довольны?
Доволен? У Игоря некоторыми работами – но не всеми. У него много моих работ, но сейчас я бы половину отсеял. Вот, мне понравилась «Муза», которая на обложке буклета к выставке напечатана. Вот она – яркая. Когда приезжали с телевидения, снимали наши мастерские на Московской, и потом показали на экране эту работу – она прямо-таки горела. Я чистыми красками ее делал, но на холсте краски не так смотрятся – там они прямо звенели, а на холсте так не получается.
Интересно, если Вы говорите, что чаще всего начинаете работать, не имея конкретного замысла, и полностью полагаетесь на интуицию – то каким образом, в какой момент Вы понимаете, что должно получиться в итоге? И как Вы даете названия своим работам?
Вот это очень сложно, это у меня болезнь. Ну, то есть, некоторые можно легко назвать, а некоторые... Но приходится названия давать – чаще всего уже когда Игорь начинает работы к выставкам готовить, приезжает: «Давай,
говорит, называй». Приходится придумывать.
А Вы можете одновременно работать с несколькими холстами, или поочередно – один заканчиваете, другой начинаете?
По-разному бывает. Иногда, когда одна работа «не идёт» – начинаешь другую. И мечешься – и эту думаешь как доделать, и ту хочется до ума довести. В общем, бывает такое. Вот сейчас я сразу две работы пишу, они даже чем-то похожи.
Холст Вы сами грунтуете? И какой грунт используете?
Очень простой – желатин, пищевой желатин. Раньше был рыбий клей, но он дорогой. А в советские времена он был недорогой, но мало его было. В общем, обычно желатин использую. Он надёжный, сквозь него масло не проходит. Может быть, со временем пройдёт. А пока я хоть и «нагружаю» холсты – всё нормально. Правда, бывает, когда не нравится что-то – начинаешь мастихином скоблить, продавливаешь, вот тогда краска иногда где-то проходит насквозь. То есть не краска, а масло проходит. Был у меня случай, в училище я преподавал, а Белонович[36] там технологию живописи вёл. И как раз когда я писал работу, которую потом взяли на зональную выставку, он мне составил грунт, – настоящий грунт. Я загрунтовал холст и стал писать, но местами скоблил немножечко. И я уже почти заканчивал работу, когда зональный выставком пришёл, и один из членов комиссии хитрый был – с оборота на картину посмотрел и говорит: «Масло-то насквозь прошло». То есть – нетехнологично я сделал. Надо мне было обмануть их, один у нас так поступил: снял работу с подрамника, другой холст натянул, а поверх него обратно готовую работу. А я заново стал писать, не потому что испугался, а потому что договор со мной заключили, а это большие деньги, полторы тысячи рублей. Самый большой договор по живописи был у меня тогда. Полгода времени было, я всё переписал, но это уже повтор получился, уже не то.
А желания вернуться преподавать никогда не было?
Не было никогда. У меня же диплом не педагога, диплом живописца. А если ты не педагог – учить по-настоящему ты не сможешь. Потому что учить надо уметь, надо знать, как это делается. Это в институте ведущий педагог приходил раз в неделю. Правда, помощники его, ассистенты, часто ходили, один одно говорил, другой другое. Тоже нехорошо – кому-то доверяли, кому-то нет, путаница какая-то возникала. А у нас в училище, почему к Успенскому все, кто у него учился, хорошо относились? Я у Успенского не учился, но мы все знали о нем, все любили. Только Пашкин его ругал, говорит, как ни покажешь ему эскиз: «Вот, всё, пойдёт, нормально», – говорит. То есть не заставлял шевелиться, переделывать, очень лояльно относился. А некоторые наоборот, постоянно требовали переделывать, Конягин[37], говорят, заставлял уйму эскизов делать. У меня был случай, когда я диплом писал, Успенский как-то зашёл, посмотрел: «Ничего, – говорит, – всё нормально идёт, не волнуйся». Оставалось два дня до защиты. Потом заходит Михаил Иванович Просянкин, а мы по двое в классе работали, и Федотов сразу вышел, чутьё у него какое-то было. А Просянкин подошёл ко мне: «Ну-ка, дай-ка кисть». Взял кисть и начал «исправлять», и так он увлёкся, что весь рисунок переписал. Вот здесь у меня не только волосы дыбом – паника началась, два дня ведь осталось. Побежал, побольше разбавителя купил, стал смывать – у Просянкина открытые цвета какие-то были, тело ярко-розовое получилось. Смывал, смывал, смыл – заново начал делать. Михаил Иванович заходит: «Ну, вот, хорошо!» Потом опять Успенский подошел, говорит: «Ты что наделал?! Было же нормально». А Федотов говорит: «Это – Михаил Иванович». А когда я преподавать начал и работал в училищной мастерской, здесь хорошие условия были, – как-то раз картон рисую, Михаил Иванович заходит, смотрит: «Ты что, это же графика! Ну, – говорит, – дай, порисую тебе». А он преподавал рисунок, он же когда-то учился в институте вместе с братьями Ткачёвыми. И он мягко, пальцем, рисунок растушёвывал, тон вводил. А я линейный рисунок делал – рисунок вообще должен быть чётким, «железным». И он на мои рисунки говорил: «Не тем занимаешься, дай я тебе нарисую руку». Он думал сразу, быстро, сделает. Начал рисовать – не получилось. Стёр всё и вышел. Но он рисовал каждый день, в училище, в методическом кабинете, «натура» всегда была, мы после занятий ещё вечером оставались, рисовали. Он, Конягин и я, нас трое всего было. Натурщица сидит – рисуй, пожалуйста. Он любил рисунок, а живопись он не понимал. Он и вёл рисунок, и рисовать садился всем помогать.
Как Вы считаете, школьная, академическая выучка – училище, институт – нужна для художника сейчас, когда никаких жестких канонов уже нет, когда всё можно?
Есть много примеров, когда люди без образования очень хорошо рисуют. Может быть, некоторым и не надо учиться вообще. Но учёба есть учёба, конечно, там учат правильно нарисовать. А ведь правильно нарисовать – это ещё не обязательно хорошо. Таратухин[38], нынешний директор училища, раньше ко мне часто заходил, я тогда как раз картину писал, с коровой, она у вас в музее теперь. Вот он ко мне заходил, мерил её и так он её «разбил»! Говорил: «Ну посмотри, что это за пропорции?»
Он тогда завучем был. Я там работаю, а он – завуч. Но он мне нравился – смелый, всё мог сказать напрямую. Один портрет всё хвалил, говорил: «Ну вот же! А сейчас что ты делаешь? Ни скулу не подчеркнёшь, ничего». А я говорю: «Посмотри, ведь есть вещи известных мастеров совершенно подругому сделанные». Но он не понимал этого, зациклен был на учёбе. Как-то, я ещё работал в училище, и была выставка из Питера, там работы Быстрова[39] были, он заканчивал саратовскую школу. И Шкунов[40], он у меня учился, хороший рисовальщик, он подошёл и начал критиковать – как можно было щиколотку так нарисовать и так далее.
Понятно, такой сухой академический подход.
Да, а уйти от этого очень тяжело, до сих пор бороться приходиться.
А в семидесятые, восьмидесятые годы – не хотелось от этого уйти?
Нет, да уже как-то и не помнишь, что раньше было. Одни хвалят, что легко было жить, ну, в смысле, мастерские были, заработать давали, краски были. Пашкин хвалится всегда: он, когда временно директором Худфонда был, красок этих закупил – весь склад был завален. Когда мы с ним ездили на заработки, исполнять заказы, краски брали коробками. Их выписывали – сколько нам положено было на квадратный метр. Но мы не тратили это всё, привозили с собой в мастерскую. Красок было – хоть ешь.
Но работать в то время так свободно как сейчас, не хотелось?
Были и в то время смелые люди, работали. Но не все же могут, даже в мыслях не было работать так, как сейчас. Всё это постепенно, медленно приходило. Когда чувствуешь, что что-то не то, когда никто уже не заставляет тебя, – тогда как-то изнутри, само собой что-то возникает, что-то меняется. И не задумываешься даже – что получится.
А на зрителей Вы ориентируетесь, когда пишете? Или это чистое творчество, для себя?
Это вопрос сложный. Когда пишешь – радуешься, если чувствуешь, что-то вроде успокаивает тебя. Может это и зрителям понравится, а может и нет. И не все же поймут, то есть, не всем понравится. Так что, делать надо – что можешь, ни на кого не ориентируясь. Наверное, так вот. А понравиться хочется, но не всем же. Это хорошо, если понравишься, если похвалят. Но надо и ругать, конечно.
Но сейчас многие художники специально работают на рынок. Стараются понравиться покупателям.
Да, это есть, это болезнь, это значит сломаться надо. Вот и Игорь над этим смеётся, – я его так часто вспоминаю, потому что мы с ним общаемся постоянно. Вот он как видит у кого-то новую работу – сразу понимает, какого она качества, иногда говорит: «Ну, это всё на продажу пойдёт».
То есть на компромисс с собой Вы никогда не идёте, не готовы себя ломать?
Нет. На продажу – это надо совсем другое делать. Сейчас уже не сломаешься, заказчик такие картины, как у меня, точно не возьмёт, это может взять только человек, который разбирается.
А чтобы гладкую живопись делать или рисунок – ну, учили нас этому, нарисовать можно, но уже не хочется. Уже делали, много такого делали, и сейчас посмотришь на те работы, что напечатаны, – совершенно не интересно. Всё правильно нарисовано – а скучно как-то. А мне-то хочется уйти от реального, но это очень сложно, особенно если вдолбили за столько лет учёбы реалистические принципы. Я в этом плане восхищаюсь Натальей Моисеевой.
Её внутренней свободой?
Да. Как она компонует, как она стилизует! Но портрет она не сделает, она Давиденко как-то хотела написать, но портрет надо же как-то по-другому делать. А вообще, то как она сейчас мыслит, мне очень нравится. Вот Игорю не всё у неё сейчас нравится, начинает её критиковать. Хорошие, вроде бы вещи – так стилизовать не каждый сможет. А он критикует, говорит – тут от Шагала что-то взяла, тут ещё от кого-то. Но ведь когда работаешь – об этом не думаешь, может и «попадёшь» где-то под кого-то, но это случайно. Но Наташа мне очень нравится, она – очень сильная художница. Я не знаю всех, но её считаю на первом месте.
Ваше влияние иногда чувствуется в её работах.
Да откуда? Мы знакомы-то не так давно. Она называет всегда Сурина[41]. Сурин у меня год учился, когда я в училище преподавал. А Сурин – хороший художник, он мне тоже очень нравится. Они оба сильные, но Наташа мне ближе. Я восхищаюсь её работами – так компоновать, так стилизовать умеет! Так свободно! Так что – есть чему у нее поучиться.
А что для Вас искусство, что для Вас значит заниматься творчеством?
Профессия, другой профессии у меня нет, и другой уже не найти. Вот, говорят, если не кормит профессия – надо её поменять. А как поменять? Может быть, раньше и можно было поменять, а сейчас даже говорить об этом немыслимо.
Как Вам кажется, Вы нашли себя как художник?
Ещё до сих пор ищу. Найти себя сложно.
Интервью с художником, записанное сотрудниками отдела современного искусства 9 декабря 2011 года, подготовила к публикации Галина Беляева.
[1] В 1918–1944 годах город носил имя Слуцк в честь революционерки Веры Слуцкой.
[2] Просянкин Михаил Иванович (1919–2000). Саратовский живописец, график. Преподаватель и директор Саратовского художественного училища (1950–1981). Заслуженный работник культуры РСФСР (1974).
[3] Давыдов Борис Иванович (1936–2015). Саратовский живописец. Заслуженный художник РФ (1996).
[4] Романов Владимир Иванович (1936–2006). Саратовский живописец. Председатель Саратовской организации Союза художников (в 1970-е).
[5] Чудин Виктор Фёдорович (род. 1936). Саратовский живописец, яркий представитель неофициального искусства Саратова.
[6] Бадаква Виктор Павлович (1918–1970). Саратовский живописец, педагог. Преподавал в Саратовском художественном училище (1948–1967).
[7] Миловидов Борис Васильевич (1902–1975). Саратовский живописец, график, педагог. Преподавал в СХУ (1924–1963).
[8] Мельников Георгий Яковлевич (1904–1962). Саратовский живописец, педагог. Преподавал в СХУ (1948–1956).
[9] Гуров Владимир Фёдорович (1903–1989). Саратовский живописец, педагог. Преподавал в СХУ (1939–1971).
[10] Успенский Валентин Сергеевич (1926–1994). Саратовский живописец, график, педагог. Преподавал в СХУ (1951–1994).
[11] Федотов Леонид Григорьевич (1931–2016). Саратовский живописец. Подробнее о нем см.: http://radmuseumart.ru/projects/174/4206/
[12] Щербак Анатолий Андреевич (род. 1940). График, педагог. Живет и работает в Харькове.
[13] Дряхлов Юрий Алексеевич (1928–1992). Саратовский живописец.
[14] Выставком (Выставочный комитет) – комиссия, состоявшая из представителей отделений Союза художников СССР из разных городов, уполномоченная отбирать произведения на зональные художественные выставки. В данном случае речь идет о выставке «Большая Волга».
[15] Фомичёв Василий Осипович (1924–1992). Саратовский живописец. Заслуженный художник РСФСР (1985).
[16] Курганов Евгений Никитович (1930–2002). Начальник Саратовского областного управления культуры (1960–1992).
[17] В советской выставочной иерархии после зональных выставок следующими, более высокими, ступеньками были республиканские и всесоюзные выставки.
[18] Пашкин Юрий Петрович (1935–2012). Саратовский живописец. Фрагмент интервью с ним см.: http://radmuseumart.ru/video/allvideo/insarworkshop/182/
[19] Водонос Ефим Исаакович (род. 1939). Искусствовед, сотрудник Радищевского музея (с 1966), заведующий массовым отделом (1967–1970), заведующий отделом русского и западноевропейского искусства (1971–1981), заведующий отделом русского искусства (1981–2017). В разные годы преподавал историю искусства в Саратовской Консерватории, в СГУ, на архитектурном отделении СГТУ, в СХУ. Заслуженный деятель искусств РФ (2000).
[20] Арбитман Эмилий Николаевич (1930–2002). Искусствовед. Заместитель директора по научной работе Радищевского музея (1964–1970, 1971–1980). Заместитель директора по научной работе; заведующий отделом искусства Энгельсского краеведческого музея (1993–2002).
[21] Звенигородская Наталья Георгиевна (род. 1947). Искусствовед, сотрудник Радищевского музея (с 1968), заведующая отделом советского искусства (1971–1994). С 1994 – сотрудник Государственного Русского музея.
[22] Маслов Владимир Лукьянович (1940–2006). Саратовский живописец, график, педагог. Директор и преподаватель СХУ (1982–2000).
[23] Вальков Юрий Иванович (род. 1936). Выпускник СХУ. График, художник монументально-декоративного искусства.
[24] Лучкина Алла Владимировна (1956–1999). Искусствовед, сотрудник Радищевского музея (с 1980), старший научный сотрудник отдела советского искусства, отдела русского искусства (1993–1999).
[25] Хаханова Татьяна Михайловна (род. 1947). Саратовский живописец. Заслуженный художник России (1997).
[26] Аскасев Игорь Викторович (род. 1958). Саратовский коллекционер, меценат.
[27] Гайер (Geier) Дитер. Немецкий коллекционер.
[28] Гродскова Тамара Викторовна (1930–1919). Работала в Радищевском музее с 1953 года: учетчик ценностей, научный сотрудник (с 1957 и с 1963), заведующая библиотекой (с 1958), заведующая отделом экспозиции (1966–1971), директор Радищевского музея (1976–1987), генеральный директор (с 1999), президент (с 2016).
[29] Существовал в 1980–1990-е годы на проспекте Кирова.
[30] Давиденко Александр Петрович (род. 1950). Саратовский художественный критик, коллекционер.
[31] Райгородский Юрий Михайлович (род. 1950). Саратовский предприниматель, коллекционер.
[32] Моисеева Наталья Владимировна (род. 1962). Саратовский живописец, художник ДПИ (батик, гобелен).
[33] Учаев Анатолий Васильевич (род. 1939). Саратовский живописец, график. Председатель Поволжского отделения РАХ (1999–2012). Член-корреспондент РАХ (с 2001). Народный художник РСФСР (1988).
[34] Учаев Виктор Васильевич (род. 1941). Саратовский живописец, педагог. Преподавал в СХУ (1980–1983). Директор Саратовской Детской художественной школы (1983–2000).
[35] Моисеенко Евсей Евсеевич (1916–1988). Живописец, график, педагог. Преподавал в Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина (1958–1988). Народный художник СССР (1970).
[36] Белонович Владимир Антонович (1924–1995). Саратовский живописец, педагог. Преподавал в СХУ (1949–1995).
[37] Конягин Владимир Александрович (род. 1923). Саратовский живописец, педагог. Преподавал в СХУ (1950–1974). С 1974 преподавал в Московском художественном училище Памяти 1905 года. Заслуженный работник культуры (1984). Подробнее о нем см.: http://mvdb2.mvdb1.ru/index.php/dalnejshij-boevoj-put-i-sudba-vojnov-2-mvdbr/345-konyagin-vladimir-aleksandrovich-k-ts-minometnoj-roty-4-pdb
[38] Таратухин Станислав Константинович (род. 1954). Саратовский живописец, педагог. Преподает в СХУ (с 1980), директор (1999–2013). Член-корреспондент РАХ (2012).
[39] Быстров Александр Кирович (род. 1956). Выпускник СХУ. Художник-монументалист, мозаичист, живописец, педагог. Преподает в ИЖСА им. И.Е. Репина (с 1989, с 1994 – профессор, руководитель мозаичной мастерской). Академик РАХ (с 2000). Народный художник РФ (2009).
[40] Шкунов Александр Николаевич (род. 1945). Саратовский живописец, педагог. Преподает в СХУ (с 1978). Заслуженный работник культуры (1999).
[41] Сурин Юрий Мванович (1948–2006). Саратовский живописец.