В Музее русского импрессионизма открывается выставка Александра Савинова (1881–1942): искусство художника, известного главным образом специалистам, представлено в контексте саратовской школы. Вряд ли можно назвать это заявкой на деколониальное переосмысление истории русского искусства, но на примере Савинова и других саратовцев несложно показать, что общерусская полифония складывалась из множества региональных голосов.

Саратовцы были первыми, кому удалось пробить брешь в монолитной конструкции «русская школа», если и признававшей какие-то региональные различия, так разве что между обеими столицами,— и то тут понадобились мирискусники, взявшиеся культивировать свою особую, исключительную «петербургскость». Виктор Борисов-Мусатов, Павел Кузнецов, Петр Уткин, Кузьма Петров-Водкин, Александр Матвеев, Алексей Карев, Александр Савинов — основоположники саратовской школы никаких программных деклараций и манифестов «саратовства» не оставили, но совершенно очевидно, что они собираются в какую-то загадочную, крепко спаянную общность. Вроде бы по возрасту выпадает Борисов-Мусатов — между ним и остальными проходит поколенческий разлом, он старше прочих на восемь-десять лет, но по большому счету это ровесники, родившиеся в последнее десятилетие царствования Александра II. Дети эпохи царя-освободителя: среди них, новой культурной элиты дворянского города Саратова, не было никого из дворянского сословия, все — либо из крестьян, недавних крепостных, либо из купцов и мелких служащих. Вроде бы — как скульптор в сообществе живописцев — выпадет Матвеев. Но в скульптуре Матвеева парадоксальным образом обнаруживаются все достоинства саратовской живописи — пейзажность, парковость, прозрачная тишина прудов и аллей, за которыми мерещится и характерная сине-зеленая гамма, и гобеленность, что бы это ни значило в пластике.

Да, саратовцев узнаешь по форме — по изумрудно-аметистовым колоритам, по особым отношениям с плоскостью и перспективой, по огромному декоративному таланту, готовому реализоваться в монументальном и театральном искусстве, то есть таланту, созвучному эпохе символизма и модерна. Есть соблазн объяснять эту общность с позиций эссенциалистских — какой-то саратовской природно-географической аномалией, благо литературно одаренный Петров-Водкин приложил немало усилий к тому, чтобы мы уверились в неевклидовой природе Хвалынских холмов. Судя по воспоминаниям учеников, Савинов тоже полагал, что феномен саратовской школы связан с духом места, и его тоже завораживал рельеф саратовских оврагов. Куда более прозаическое объяснение лежит в институциональной плоскости: бурная театральная жизнь, Радищевский музей, саратовское Общество любителей изящных искусств, Боголюбовское рисовальное училище. Впрочем, училища возникли в те же годы и в Пензе, и в Казани, но казанская банда фешинских учеников, прямых и воображаемых, заявит о себе много позже. Конечно, может быть, Василий Коновалов и Гектор Сальвини-Баракки, учителя саратовской плеяды, были преподавателями от бога. Но скорее виноват Радищевский музей — еще Игорь Грабарь заметил: «... там, где есть хороший местный музей, как-то незаметно складывается свой художественный круг, выдвигающий иногда художников первоклассного всероссийского значения». Не просто «хороший» — музей, созданный художником, Алексеем Боголюбовым, у которого любовь к батальному жанру мирно уживалась с любовью к Парижу и большим эстетством.

Савинова звали «умиротворенным Врубелем» — за склонность к декоративным панно-мильфлерам, образам райских садов, населенных миловидными ангелами мусатовского типа — без демонов и демонических страстей. Мусатов и Врубель, два еще не признанных гения, местный и космополитический, один — на пороге смерти, другой — на пороге безумия, сделались кумирами саратовского символизма, рано расцветшего «Алой розой»,— удивительно, но первая выставка-манифест русских символистов прошла не в Москве или Петербурге, а в Саратове. Совсем недавно над Врубелем потешались в Нижнем, к нему, за исключением самой радикальной части художественных кругов, сдержанно относились в столицах — в Саратове его уже боготворили. Многие из саратовцев в юности, по примеру Врубеля, станут расписывать церкви — Савинов в одиночку в течение четырех лет расписывал щусевскую церковь Спаса Всемилостивейшего в Натальевке, имении харьковского сахарозаводчика, мецената и коллекционера Павла Харитоненко (на одном из его заводов служил управляющим Северин Малевич, отец художника). И, как и Врубель, саратовцы примутся взращивать в себе панъевропейскость, что невозможно без гран-тура: они будут стремиться в Европу всеми правдами и неправдами. Петров-Водкин, сын сапожника, отправится в свое европейское турне на велосипеде; Савинов, купеческий сын, отбудет в первое заграничное путешествие более комфортабельным способом, но в менее комфортабельных обстоятельствах. Зимой 1905-го он окажется в числе зачинщиков студенческих волнений в училище при Императорской академии — академическое начальство не станет отчислять Савинова, но посоветует на время убраться из Петербурга подобру-поздорову. Дипломное «Купание лошадей на Волге», где саратовские мужики и бабы оборачиваются средиземноморскими тритонами и наядами, показывает, что в Париже к его саратовскому пантеону добавились Боннар и «набиды».

Возможно, посетителю выставки покажется, что само савиновское творчество не так интересно, как литературный след, им оставленный: племянником художника был Борис Пильняк, живо описавший будни их фамильного саратовского дома, соседом по ленинградской коммуналке — Николай Тихонов, посвятивший художнику нежный очерк, к тому же Савинов стал основателем целой художнической династии, и его сын Глеб оказался талантливым мемуаристом. Савинова и правда не назовешь первой кистью Саратова: его дореволюционная живопись — декоративные панно и портреты, стремящиеся стать декоративными панно,— быстро наскучивает; его постреволюционная живопись — работа над тремя большими композициями, «Принятие декрета о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии», «Быт саратовских оврагов в канун Октябрьской революции» и «В парке культуры»,— представляет собой ряд неудачных попыток предложить свою версию сюжетно-тематической картины. Отчасти это объясняется тем, что большую часть своего времени и своей творческой энергии Савинов отдавал преподаванию — и вот еще одна характерная саратовская черта.

Саратовцы, кое-кто и со студенческих лет, преподавали — наверное, этот художественно-педагогический талант тоже пестовался в Боголюбовском училище. По окончании Боголюбовского все разъехались из Саратова продолжать обучение, большинство выбрало либеральную Москву, Карев — Пензу и Константина Савицкого, Савинов — Петербург и академическое училище. После революции их опять потянет на родину — обустраивать новую жизнь искусства, однако голод в Поволжье положит конец этому короткому региональному расцвету, в начале 1920-х великие саратовцы навсегда покинут Саратов. Кузнецов осядет в Москве, остальные — Петров-Водкин, Матвеев, Уткин, Карев, Савинов — встретятся в Ленинграде и начнут преподавать в бесконечно реформировавшейся академии, пользуясь самым большим успехом у студентов. Это факт как-то еще не успело осмыслить отечественное искусствознание: саратовцы, в сущности, вырастили все лучшее в живописи и скульптуре Ленинграда, в «Круге художников» и вокруг него. Словом, выражение «саратовская школа» приобретает еще один смысл. Выставки про учеников Матвеева и Петрова-Водкина были — выставок про школу Савинова, к сожалению, пока не было.

В 1937-м Исаак Бродский, возглавивший академию, выжил из нее Савинова — любимец студентов был уволен за формализм и «безрадостность» (объясняя изгнание Савинова, Бродский отмечал, что в мрачные годы царизма тот писал жизнерадостные полотна, а сейчас, когда жить стало лучше и веселее, впал в какую-то злонамеренную мрачность). На профессорскую должность — к радости коллег и учеников — он вернется только в 1940-м, после смерти Бродского. Не успеет эвакуироваться вместе с академией из блокадного Ленинграда — буквально опоздает на самолет. Будет готовить к эвакуации в Свердловск шедевры Эрмитажа: вспоминают, что из-за спешности холсты было велено срезать с подрамников — у Савинова не поднялась рука на Рембрандта, он вынимал каждый гвоздик. Савинов скончался от истощения в феврале 1942 года — тремя неделями ранее умер от голода Карев. Уткина и Петрова-Водкина не стало еще в 1930-е. В 1948-м Кузнецова и Матвеева, перебравшегося после войны в Москву, выгонят из Суриковского института — за педагогическое «шаманство». На этом история первого поколения саратовской школы — во всех смыслах слова «школа» — закончилась.