В мастерских саратовских художников. Рифад Батаршин

Автор:

Беляева Галина Анатольевна

В мастерских саратовских художников

Рифад Батаршин

Родился в 1936 в Слуцке Ленинградской области.

Учился в Саратовском художественном училище (1952–1961) на живописно-педагогическом отделении у В.Ф. Гурова, А.И. Бородина, Г.Я. Мельникова, В.П. Бадаквы, В.К. Данилова, Б.В. Миловидова; в Харьковском государственном художественном институте (1961–1967) у А.А. Хмельницкого, А.М. Константинопольского, С.Ф. Беседина. Преподавал в СХУ (1967–1971, 1994–2001). Участник выставок с 1968: городских, областных, зональных, республиканских, всесоюзных, зарубежных.

Автор персональных выставок: 1992, 1996, 1997, 2001, 2007 (Саратов), 2013 (Энгельс). Член Союза художников (с 1975). Заслуженный художник РФ (с 2006).

Рифад Ахмеджанович, расскажите о детстве, о том как Вы решили стать художником.

Родился я в Павловске[1], в Ленинградской области, родственники мои до сих пор там живут. А отец забрал нас и уехал сюда, у него здесь, в Саратове, сестра жила. В сорок шестом или сорок седьмом году мы сюда приехали. Учился я в семилетней школе – и учительница заметила, что я на уроках не математикой занимался, а больше рисовал что-то. И вот, когда закончил семь классов – надо же идти дальше куда-то, а со мной сидел парень, одноклассник, блестящий математик, и он говорит: «Пойдём в Нефтепромышленный техникум». Был такой техникум на углу Чапаева и Кирова. Пошли мы туда подавать документы, но у меня какой-то справки не оказалось. А как раз суббота, тогда и в субботу рабочий день был, и мне сказали в понедельник принести эту справку. До понедельника я подумал, вспомнил, что у нас же в классе учился Гущин, а его брат учился в художественном училище. И вот я узнал, как туда попасть, и пошёл в училище сдавать экзамены. Раньше как-то проще было, не так как сейчас – «почеркушки» принёс, Михаил Иванович Просянкин[2] посмотрел и меня допустил до экзамена. Сдаём экзамены: рядом со мной сел парень, который из армии пришёл. Мы-то, остальные, после школы, ещё молодые, а тот уже парень взрослый, отслужил. И вот, сначала мы диктант писали, он говорит: «Проверь у меня, ты молодой, только школу закончил». Я проверил, две ошибки, кажется, нашел. Мы с ним получили по четверке. Потом математику пришли сдавать. Он спрашивает: «Ты как в математике?» Я говорю: «Не в зуб ногой». А он: «Садись со мной». Первый решил задачу, а я у него всё точно списал, и мы получили по пятерке. Но потом пришлось ещё устный экзамен сдавать, вот тут как раз и проверили – как я знаю математику. И я получил двойку. «Ну, всё, – думаю, – труба...». А оказывается, по баллам, если пятерка была и двойка, то в сумме – тройка, и допускают дальше сдавать. Дальше я уже всё сдал, и меня приняли. Учился вместе с Давыдовым[3], Романовым[4], Чудиным[5]. Первые два курса нормально проучился, а к концу третьего я влюбился, начал волынить, на занятия перестал ходить. Стал сдавать экзамены, – получаю по живописи «два», по композиции «два», а по рисунку ещё более или менее – «четыре». И меня отчислили. Прихожу, вокруг училища хожу – неделю. Ну, дома пришлось сказать – не отцу, а матери. Мать пошла к директору, уговорила, чтобы он на второй год меня оставил. В общем, я второй год проучился, получил все пятерки и ушёл в армию.

А какие преподаватели запомнились? Кто повлиял на Вас?

Бадаква[6], потом Миловидов[7], Мельников Георгий Яковлевич[8] был – это в начале. А потом, уже под конец, когда заканчивал – Гуров[9] был. У Успенского[10] я не учился. Михаил Иванович Просянкин рисунок вёл на пятом курсе.

А Миловидов как преподавал?

Рисунок преподавал. Хорошо помню, даже случай такой был, я запомнил на всю жизнь. Михаил Иванович заходит в класс – директора обычно проверяют, как работают педагоги, кто, что у них делает: «Покажите, – говорит, – мне нормальную работу». Миловидов показал на мою. А Просянкин: «Да это разве работа?». Вот, было такое. Миловидов относился к нам хорошо, хороший учитель был. Но в основном-то заканчивали учиться с Гуровым. Гуров – молодец, он нас как-то зажигал. Обычно когда на пятом курсе обнаженную натуру нам ставил – тщательно подбирал всё, сам садился рядом – картонку брал, и писал вместе с нами. А если портрет – то уже побольше холст брал и тоже писал. Его портреты были в методическом фонде в училище, долго были. А закончил я училище в 1961 году, уже после армии. Вместе с Федотовым[11] уже заканчивал.

То есть Вы на последний курс вернулись после армии?

Нет, на четвертый курс. Правда, с опозданием – демобилизовался в октябре, раньше невозможно было. А занятия-то – с 1 сентября, но Михаил Иванович разрешил, принял меня. Потом я наверстал как-то.

Когда закончил пятый курс – сразу же мы, семь человек, поехали в Харьков в институт поступать. Мы знали уже, что Певнев там учился. С моего курса мы вдвоем поехали – Толя Щербак[12] и я. И набрали по двадцать баллов.

А почему не в Москву, не в Питер поехали – сложнее поступить было?

Наверное. Да и я уже и не хотел никуда ехать, потому что женат уже был – женился на четвёртом курсе, ребёнок родился. Но знал, что надо попробовать – просто для себя, и Гуров говорил: «Съезди». Поехали мы с Толей, сдали экзамены, двадцать баллов – проходной балл был. Но тогда, если после училища не было двух лет стажа работы или армии, то не принимали. А у меня же армия была – меня приняли, а Толя Щербак вольнослушателем устроился. И мы с ним вместе учились. Он – на графическом отделении, хотя он любил живопись, но мест уже не было там. И закончили мы с ним в один год. После института вернулся в Саратов, а после училища у меня было направление в Художественный фонд. Поэтому я после института пошел туда. Там Романов сидит, мы вместе с ним учились, пили вместе. Я говорю: «Мне на работу надо устраиваться». А он: «Мест нет, штат переполнен, езжай в Балаково». Я говорю: «Я саратовец – почему я должен в Балаково ехать?» – так смело мог с ним говорить, мы же друзья были. Но он меня не принял. Иду в училище, к Михаилу Ивановичу. Он: «О, давай, нам как раз педагоги нужны!». И принимает меня, сажает на семьдесят пять рублей. А у остальных у всех по многу учебных часов было, в общем, зарплата была выше. А меня, значит, на семьдесят пять. Поэтому подрабатывать приходилось: на Астраханской швейная фабрика есть, пятая, там я на полставки работал. Соцбязательства писал, на бочках писал что-то, ну, сорок рублей всё-таки. Семьдесят пять и сорок – всё-таки немножко было. А жена моя, когда я ещё учился в училище, она там секретарём работала, её знали все. И, помню, завуч говорил: «Ну, ты скажи Зиночке, потерпите ещё год на семьдесят пять, а потом больше будет». Три года я преподавал, не мог в Фонд попасть. Приходили ко мне Дряхлов[13], Федотов, – они вместе в мастерской были, – говорили: «Мы тебя вытащим отсюда, вытащим». Потом зональный выставком[14] приехал, и что хорошо – они ходили по мастерским. А я в училище преподавал, и там же мастерская была. Михаил Иванович там рисовал, я – вместе работали. На занятия сходишь – а потом опять туда. И мне повезло – зональный выставком заключил со мной договор по живописи на полторы тысячи рублей, на первую картинку. И тогда в Фонде уже по-другому ко мне относиться стали.

И что это была за работа, жанровая, наверняка?

Да. Эту работу потом отправили в Днепропетровский музей, документ оттуда приходил. Она печаталась даже в какой-то книжке, там саратовские художники были, Фомичёва[15], помню, были картинки, и моя работа была.

А как она называлась?

«На побывку», кажется. Парень из армии вернулся, за столом сидят отец, мать, а на столе натюрморт. А в то время начальником Управления культуры в Саратове был Курганов[16], и когда моя картина уже была закончена, и комиссия должна была принять работу, все проголосовали «за», а он как председатель говорит: «Напишите напротив моей фамилии, что я против».

А чем мотивировал?

Говорит: «Что же стол бедный такой?» Хотя там всё вроде было, яичница даже была. Только выпивки не было.

«Идеологически не выдержанная» работа у Вас получилась?

Да. И она только Зону и прошла, дальше ее не взяли[17]. Похожую картину тогда же сделали братья Ткачевы, параллельно, мы не видели работ друг друга. Только у них сын с невесткой, кажется, сидят, и мать со спины нарисована. То есть перед столом какое-то пространство ещё было, а у меня всё фронтально – стол и три фигуры.

Но Курганов не смог повлиять на исход голосования?

Нет. Её всё равно приняли. А, в принципе, относился он хорошо. Пашкин[18] рассказывал, что Курганов его тоже где-то поругал, а потом на какой-то выставке говорит: «Юра, а зря я тебя поругал». Был ещё случай: у вас в музее проходила областная выставка, и у меня на ней была работа «Помянем» – как раз День Победы, наверное, был, в общем, тема военная была. А у моей тёщи муж, офицер, погиб на фронте, и я сделал работу со стаканом, её, помню, повесили в центре зала и цветы перед ней поставили. Я дома рассказал, что моя работа на выставке в центре висит, жена на работе у себя сказала, пошли смотреть – пришли, а работы нет. А где же работа? Водонос[19] говорит, что комиссия пришла, и её сняли. Но в каталог её включили.

Почему сняли – не сказал?

Не знаю. Там женщина стоит со стаканом – то есть, смысл был: «Помянем – Победу, павших».

Заподозрили что-то. Радости, наверное, в этом мало было.

Ничего особенного там не было, ещё Арбитман[20] отозвался о ней неплохо. Тогда попасть в каталог выставки – важно было. В музее выставки регулярно организовывали. Областные выставки очень хорошо проходили, даже обсуждения проводили, когда заканчивалась выставка. Все приходили, каждый ждал, что про него скажут. А кто выступал? Водонос, Звенигородская[21] тогда была. Но не очень ругали, больше хвалили.

И Водонос хвалил?

Да. Ну, ругать неудобно, я не помню, чтобы кого-то ругали там, всё нормально было, на уровне.

Так вот, после зональной выставки я попал в Фонд. Ушёл из училища. А в училище держался ещё из-за квартиры – на очередь поставили, а очередь тогда – ни туда, ни сюда. Когда в Харькове закончили мы с Толей учиться, нас обоих оставляли в институте. А пока учились – мы там квартиры снимали, а денег-то не было. И жена говорит: «Хватит общежитий, поедем домой, там пусть маленькая комната, но своя». И мы вернулись сюда. Здесь я через пять или семь лет получил все-таки квартиру. Помогли наши, из Художественного фонда.

Это семидесятые уже годы – когда Вы квартиру получили?

Да. И вот, в училище поработал я много. Потом ушёл. А потом – трудные годы, помните? Нет работы, Фонд развалился и – Маслов[22] опять принимает меня в училище.

А это уже в девяностые годы было?

Да. Конечно, зарплата маленькая – но была. Так и жили.

Если сравнивать сегодняшние дни и восьмидесятые годы, «эпоху застоя» – когда Вам легче было работать?

Сейчас, наверное, легче. Конечно сейчас. А тогда как мы работали? – на заказ. Выполняли производственную работу или росписи. Хорошо, когда пейзаж закажут – это самый выгодный заказ, его быстро делать. А если роспись – значит куда-то надо выезжать. Вот мы и ездили на заработки. Мы с Пашкиным тридцать с лишним лет вместе работали, все заказы мы с ним вместе делали. Вот если кому-то давали заказ на картину – картина две с половиной тысячи. Если в год он две делал – пять тысяч, это потолок, это жить можно было. А заказы, когда на выезды надо было ехать – это дешевле намного оценивалось. Но мы всё-таки спасались этим.

Бывало, что Вы отказывались от заказов?

Да, потому что хотелось творчески работать – вроде закончил институт, надо делать что-то, в выставках участвовать, в Союз вступать. Как все стремились тогда в Союз вступить! А сейчас – свобода, занимайся чем хочешь.

Но некоторые сегодня вспоминают то время как золотое. Несмотря на то, что сейчас свобода, никаких рамок нет, говорят: «Мы тогда прекрасно жили, могли делать всё что угодно».

Ну, работали мы тогда, как нас учили. Только Чудин, помню, как-то вырвался из этого. Он – независимый был, ушёл из Фонда, мастерскую себе дома сделал. Ни от кого не зависел. И уже тогда видно было, что он делал какие-то вещи совсем не похожие на наши работы.

А идеологическое давление ощущалось в то время?

Тогда? Я даже не могу сказать. Я работал так, что никакого давления на меня не было – «проходные» работы были.

Понятно, то есть заказные работы вполне вписывались в принятые требования. А в Союз Вы вступили сразу, без проблем?

Нет. Хотя я уже принял участие в Первой зональной выставке, и в Правлении Союза в основном были все те, с кем я учился, и говорили: «Давай, вступай в Союз. Выставку сделай – и в Союз». Тогда перед тем как в Союз вступать – обязательно надо было «отчитаться». И вот, после того, как я выставку сделал в Выставочном зале на Набережной, они на Правлении тайно голосуют – я не прохожу, не принимают в Союз.

Тайное голосование тогда было?

Тайное. И Вальков[23] – он тоже со мной вместе учился – помню, говорит: «Рифад, ты не волнуйся. Ты работаешь – и работай. Вступишь ещё в Союз». И вступил я уже после Всесоюзной выставки. После двух Зональных, потом Всероссийская выставка была, и только в 1975 году меня приняли в Союз. Вон у меня книжечка валяется, я её не менял с тех пор. А в Союз приняли – значит зарплату чуть увеличили, немножечко. Выгодно было. Не член Союза зарабатывал 200 рублей в месяц, а член Союза за ту же самую работу получал уже 400 рублей.

Это за счёт заказов в Фонде?

Да. Вот все и стремились в Союз. А сейчас какой смысл стремиться? – ма­стерскую не дадут, заказов не дадут. Членские взносы платить? Членская книжечка вообще-то красивая, первая книжечка, я её не стал менять – такая приятная, маленькая.

А как изменение манеры произошло, ведь сейчас Вы – совсем другой художник чем раньше?

Наверное, постепенно – даже не задумываешься, как это происходит.

Пашкин нам рассказывал, что у него это спонтанно произошло.

Да, наверное. Я вспоминаю статью Арбитмана, как он обо мне написал тогда – что я был «серый», приехал из института и постепенно стал «сереть». А потом вдруг я почувствовал, что стало зрение у меня портиться. Алла Лучкина[24] и Таня Хаханова[25] с кем-то договорились и в больницу меня положили. Но операцию мне там делать не стали. И после этого как-то получилось сразу, неожиданно, – я стал краски брать цветные. Чистыми красками стал писать. У вас в музее есть такие мои работы. А потом опять «сереть» стал, «чернеть» стал – тёмные работы пошли. И мне сейчас, кажется, ближе тёмные, густые краски. Да, почему-то не могу чистыми красками писать, не могу и всё, не хочется. Хотя, знаю, у Юры Пашкина цветные работы, вижу, что красиво, ярко, горит всё. Но сам так не могу, почему – не знаю, возраст, наверное.

А с натуры Вы пишете?

Нет. Столько лет я с натуры работал – пять лет в училище, шесть лет в институте, всё натура, натура. Сейчас ничего с натуры не хочу писать, не могу даже. Натюрморты я не делаю, один где-то был у меня, один или два. И пейзажи – когда-то делал, а сейчас и пейзажей не пишу. Для пейзажей надо много красок, там надо «купаться» в красках – как Юра, он красок не жалеет. А для композиций с фигурами вроде меньше можно красок брать. Но я когда-то делал пейзажи, много пейзажей – у Игоря Аскасева[26] их много. А сейчас их уж если делать, то по памяти, но тогда может получиться похоже на старые работы, а это уже неинтересно будет. Вот, помню, был период, когда итальянские краски у нас были, яркие, одна работа даже у вас есть в музее – яркая, светлая такая, там мужчина с женщиной сидят, «Беседа», кажется. Это итальянскими красками написано. Тогда много было красок и недорого. Или я хорошо зарабатывал тогда, Игорь брал у меня очень много работ. Я не нуждался в красках, можно было в них «купаться». А сейчас с красками проблема. Юра через интернет хочет попробовать что-то заказать. Не знаю, что получится.

А как у Вас рождаются образы? Вы заранее продумываете, какой должна получиться картина? Или Вы – интуитивист и идёте за кистью?

Да, начинаю работу – а там что получится. Это несерьёзно конечно.

Нет, почему, у всех разные подходы.

Поэтому условно всё – сначала вроде музыканты появляются, потом ещё что-то тут же сделаешь. Вот здесь сначала женщина была, а потом она в мужчину превратилась. А вон там хотел «Баню» написать, горячую но ещё не знаю, что получится в итоге. Я раньше как-то делал «Баню», у Игоря, кажется, она.

Да, мы помним, жаркая такая.

А ещё раньше делал «Баню» – она у Дитера Гайера[27]. Я живу напротив театра Карла Маркса, а баня у нас на Астраханской была. Я туда ходил, там сырой пар, заходишь в парилку – одна лампочка видна, а все фигуры только си­луэтами. И вся парилка какая-то тёплая-тёплая. Тогда ходил – сделал такую работу. А сейчас никак.

То есть импульс от увиденного потом превратился в образ?

Да. Увидел – и так захотелось сделать это красиво. Это первая такая работа была, но она не яркая была, а сдержанная, тёплая. В общем, были и цветные, и серые, а сейчас и коричневые работы, вон видите?

А работаете Вы быстро?

Ну, иногда быстро получается, а иногда переделываю по нескольку раз.

Бывает, что возвращаетесь к работам?

Бывает. Сейчас бывает, что заказать подрамник, холст – проблема, поэтому старые холсты беру и всё переписываю. И некоторые холсты не поднять уже

тяжелые, раз по десять переписывал.

Как жалко! То есть, Вы прямо поверх старого красочного слоя пишете?

Да, прямо сверху пишу. Как-то недавно Игорь говорит Пашкину: «Юра, ну нет у тебя чистого холста, но у тебя много старых работ, возьми, перепиши те, которые тебе не нравятся». И действительно, он начал их тоже переписывать. Раньше у меня хоть фотоаппарат был, самый простой, «Смена», и я снимал каждую работу. И даже цветная плёнка была, получались как бы слайды маленькие, память оставалась – а то, если потом перепишешь, ничего же не остаётся.

Хорошо, что у Игоря многие работы, их можно увидеть в любое время, на выставку можно взять, – а те работы, которые за границу ушли уже и не найдёшь. Помню, как у нас впервые появились иностранцы. У нас мастерские тогда ещё были в Покровской церкви. Появились иностранцы, их стали приводить к художникам туда, они стали покупать. А мы же раньше никогда не продавали и не знали ни цен, ничего. Они смотрят картины и говорят: «Продай». А с ними «представитель», кагэбэшник ходил.

Присматривал за ними?

Обязательно. И покупали голландцы, очень много немцев было. Немцы нас поддерживали. Приводила их Гродскова Тамара Викторовна[28]. А один какой-то немец был, он раза три приезжал к нам, много работ брал. И те работы ушли, их уже не увидеть.

А раньше, до «перестройки», работы можно было продавать?

Нет.

Только дарить можно было?

Да. А голландцам – когда впервые появились иностранцы, нельзя же было продавать, почему кагэбэшники и ходили – они иностранцам давали справку, кажется, из Салона[29], что вещь никакой ценности не представляет, и те увозили работы.

Вот это да!

Да. Вот так.

Вы работать любите в тишине или музыку какую-нибудь слушаете?

О, музыку я люблю. Раньше классику слушал, потом битломания у меня была.

А сейчас что слушаете?

Сейчас ничего не хочу слушать, редко-редко, бывает, включаю свою аппаратуру. А вообще, когда работаю, ничего не хочу слушать – закрываюсь и в тишине работаю. Сейчас у нас хорошо здесь, тихо. Вот только встречаемся каждый день у Пашкина в мастерской. Он как приходит – мне сразу звонит, и мы целый час общаемся. Игорь Аскасев приходит, Давиденко[30] иногда приходит.

Давиденко тоже приходит?

Он к Пашкину ходит, картины у него покупает. Был ещё Райгородский[31], тоже покупал. Он работает где-то на 3-й Дачной, там цех какой-то и длинный светлый коридор, и все работы, которые он приобретал у нас – там у него висят, рабочие ходят, смотрят.

Так что сейчас – свобода, что хочешь то и делай. А раньше, правда, редко, у нас с выставок что-то приобретали.

В советские времена?

Да, а вот уже после «перестройки» Управление культуры много закупало.

Они потом по музеям распределяли?

Да. Помню, в Фонде как-то раз были представители из театров, из музеев – присутствовали, когда мы показывали работы для закупки. И они сразу же распределяли – что в ТЮЗ, что ещё куда-то. Но не в ваш музей.

И в наш музей приходили вещи из Управления культуры.

Ну, значит, и в ваш. Тогда обещали даже поквартально закупки проводить, а потом враз кончилось всё. А когда они закупали – платили хорошо. Поддержка была хорошая, мы ждали этих закупок. А теперь, в основном, Игорь нас поддерживает. Он понимает искусство и очень интересно говорит, приятно слушать. Они с Натальей Моисеевой[32] как начнут говорить – она начитанная, Игорь тоже.

А кого Вы цените из саратовских художников?

Ценю я многих. Ну, классика – это Учаев[33].

Анатолий?

Да. И у Виктора Учаева[34] пейзажи хорошие, мне нравятся его пейзажи, я их понимаю. А вообще, в основном молодёжь ценю.

А Учаева за что цените?

Ну, он – классик. Я помню, статья была в журнале «Творчество», кажется. Там его учитель, Моисеенко[35], назвал Учаева лучшим из своих учеников, первым номером. Остальные все под учителя шпарят. А у Учаева – лицо своё и довольно-таки интересное.

А в современном искусстве, не в саратовском, кто Вам нравится?

Сейчас даже и не знаю. Раньше мы могли в Москву часто ездить, на выставки, а теперь я никуда не езжу, никаких выставок не вижу. Даже на свои-то, саратовские выставки редко ходим.

А из мировых классиков кто Вам ближе?

Ну, из старых классиков, конечно Боттичелли. Эль Греко очень нравится, мы даже ездили в Москву смотреть его. А Наташа [Моисеева] сейчас смотрит Караваджо. По телевизору показали – даже Путин на него приходил. А новых, современных зарубежных художников я даже не знаю. Чтобы делать что-то хорошее, надо знать много. А раз не видишь ничего, то и сидишь на месте.

Вы, наверное, человек очень сомневающийся?

Очень, да. Ничего не нравится из того, что делаю, и показывать даже не хочется.

А есть какие-то работы, которыми Вы довольны?

Доволен? У Игоря некоторыми работами – но не всеми. У него много моих работ, но сейчас я бы половину отсеял. Вот, мне понравилась «Муза», которая на обложке буклета к выставке напечатана. Вот она – яркая. Когда приезжали с телевидения, снимали наши мастерские на Московской, и потом показали на экране эту работу – она прямо-таки горела. Я чистыми красками ее делал, но на холсте краски не так смотрятся – там они прямо звенели, а на холсте так не получается.

Интересно, если Вы говорите, что чаще всего начинаете работать, не имея конкретного замысла, и полностью полагаетесь на интуицию – то каким образом, в какой момент Вы понимаете, что должно получиться в итоге? И как Вы даете названия своим работам?

Вот это очень сложно, это у меня болезнь. Ну, то есть, некоторые можно легко назвать, а некоторые... Но приходится названия давать – чаще всего уже когда Игорь начинает работы к выставкам готовить, приезжает: «Давай,

говорит, называй». Приходится придумывать.

А Вы можете одновременно работать с несколькими холстами, или поочередно – один заканчиваете, другой начинаете?

По-разному бывает. Иногда, когда одна работа «не идёт» – начинаешь другую. И мечешься – и эту думаешь как доделать, и ту хочется до ума довести. В общем, бывает такое. Вот сейчас я сразу две работы пишу, они даже чем-то похожи.

Холст Вы сами грунтуете? И какой грунт используете?

Очень простой – желатин, пищевой желатин. Раньше был рыбий клей, но он дорогой. А в советские времена он был недорогой, но мало его было. В общем, обычно желатин использую. Он надёжный, сквозь него масло не проходит. Может быть, со временем пройдёт. А пока я хоть и «нагружаю» холсты – всё нормально. Правда, бывает, когда не нравится что-то – начинаешь мастихином скоблить, продавливаешь, вот тогда краска иногда где-то проходит насквозь. То есть не краска, а масло проходит. Был у меня случай, в училище я преподавал, а Белонович[36] там технологию живописи вёл. И как раз когда я писал работу, которую потом взяли на зональную выставку, он мне составил грунт, – настоящий грунт. Я загрунтовал холст и стал писать, но местами скоблил немножечко. И я уже почти заканчивал работу, когда зональный выставком пришёл, и один из членов комиссии хитрый был – с оборота на картину посмотрел и говорит: «Масло-то насквозь прошло». То есть – нетехнологично я сделал. Надо мне было обмануть их, один у нас так поступил: снял работу с подрамника, другой холст натянул, а поверх него обратно готовую работу. А я заново стал писать, не потому что испугался, а потому что договор со мной заключили, а это большие деньги, полторы тысячи рублей. Самый большой договор по живописи был у меня тогда. Полгода времени было, я всё переписал, но это уже повтор получился, уже не то.

А желания вернуться преподавать никогда не было?

Не было никогда. У меня же диплом не педагога, диплом живописца. А если ты не педагог – учить по-настоящему ты не сможешь. Потому что учить надо уметь, надо знать, как это делается. Это в институте ведущий педагог приходил раз в неделю. Правда, помощники его, ассистенты, часто ходили, один одно говорил, другой другое. Тоже нехорошо – кому-то доверяли, кому-то нет, путаница какая-то возникала. А у нас в училище, почему к Успенскому все, кто у него учился, хорошо относились? Я у Успенского не учился, но мы все знали о нем, все любили. Только Пашкин его ругал, говорит, как ни покажешь ему эскиз: «Вот, всё, пойдёт, нормально», – говорит. То есть не заставлял шевелиться, переделывать, очень лояльно относился. А некоторые наоборот, постоянно требовали переделывать, Конягин[37], говорят, заставлял уйму эскизов делать. У меня был случай, когда я диплом писал, Успенский как-то зашёл, посмотрел: «Ничего, – говорит, – всё нормально идёт, не волнуйся». Оставалось два дня до защиты. Потом заходит Михаил Иванович Просянкин, а мы по двое в классе работали, и Федотов сразу вышел, чутьё у него какое-то было. А Просянкин подошёл ко мне: «Ну-ка, дай-ка кисть». Взял кисть и начал «исправлять», и так он увлёкся, что весь рисунок переписал. Вот здесь у меня не только волосы дыбом – паника началась, два дня ведь осталось. Побежал, побольше разбавителя купил, стал смывать – у Просянкина открытые цвета какие-то были, тело ярко-розовое получилось. Смывал, смывал, смыл – заново начал делать. Михаил Иванович заходит: «Ну, вот, хорошо!» Потом опять Успенский подошел, говорит: «Ты что наделал?! Было же нормально». А Федотов говорит: «Это – Михаил Иванович». А когда я преподавать начал и работал в училищной мастерской, здесь хорошие условия были, – как-то раз картон рисую, Михаил Иванович заходит, смотрит: «Ты что, это же графика! Ну, – говорит, – дай, порисую тебе». А он преподавал рисунок, он же когда-то учился в институте вместе с братьями Ткачёвыми. И он мягко, пальцем, рисунок растушёвывал, тон вводил. А я линейный рисунок делал – рисунок вообще должен быть чётким, «железным». И он на мои рисунки говорил: «Не тем занимаешься, дай я тебе нарисую руку». Он думал сразу, быстро, сделает. Начал рисовать – не получилось. Стёр всё и вышел. Но он рисовал каждый день, в училище, в методическом кабинете, «натура» всегда была, мы после занятий ещё вечером оставались, рисовали. Он, Конягин и я, нас трое всего было. Натурщица сидит – рисуй, пожалуйста. Он любил рисунок, а живопись он не понимал. Он и вёл рисунок, и рисовать садился всем помогать.

Как Вы считаете, школьная, академическая выучка – училище, институт – нужна для художника сейчас, когда никаких жестких канонов уже нет, когда всё можно?

Есть много примеров, когда люди без образования очень хорошо рисуют. Может быть, некоторым и не надо учиться вообще. Но учёба есть учёба, конечно, там учат правильно нарисовать. А ведь правильно нарисовать – это ещё не обязательно хорошо. Таратухин[38], нынешний директор училища, раньше ко мне часто заходил, я тогда как раз картину писал, с коровой, она у вас в музее теперь. Вот он ко мне заходил, мерил её и так он её «разбил»! Говорил: «Ну посмотри, что это за пропорции?»

Он тогда завучем был. Я там работаю, а он – завуч. Но он мне нравился – смелый, всё мог сказать напрямую. Один портрет всё хвалил, говорил: «Ну вот же! А сейчас что ты делаешь? Ни скулу не подчеркнёшь, ничего». А я говорю: «Посмотри, ведь есть вещи известных мастеров совершенно подругому сделанные». Но он не понимал этого, зациклен был на учёбе. Как-то, я ещё работал в училище, и была выставка из Питера, там работы Быстрова[39] были, он заканчивал саратовскую школу. И Шкунов[40], он у меня учился, хороший рисовальщик, он подошёл и начал критиковать – как можно было щиколотку так нарисовать и так далее.

Понятно, такой сухой академический подход.

Да, а уйти от этого очень тяжело, до сих пор бороться приходиться.

А в семидесятые, восьмидесятые годы – не хотелось от этого уйти?

Нет, да уже как-то и не помнишь, что раньше было. Одни хвалят, что легко было жить, ну, в смысле, мастерские были, заработать давали, краски были. Пашкин хвалится всегда: он, когда временно директором Худфонда был, красок этих закупил – весь склад был завален. Когда мы с ним ездили на заработки, исполнять заказы, краски брали коробками. Их выписывали – сколько нам положено было на квадратный метр. Но мы не тратили это всё, привозили с собой в мастерскую. Красок было – хоть ешь.

Но работать в то время так свободно как сейчас, не хотелось?

Были и в то время смелые люди, работали. Но не все же могут, даже в мыслях не было работать так, как сейчас. Всё это постепенно, медленно приходило. Когда чувствуешь, что что-то не то, когда никто уже не заставляет тебя, – тогда как-то изнутри, само собой что-то возникает, что-то меняется. И не задумываешься даже – что получится.

А на зрителей Вы ориентируетесь, когда пишете? Или это чистое творчество, для себя?

Это вопрос сложный. Когда пишешь – радуешься, если чувствуешь, что-то вроде успокаивает тебя. Может это и зрителям понравится, а может и нет. И не все же поймут, то есть, не всем понравится. Так что, делать надо – что можешь, ни на кого не ориентируясь. Наверное, так вот. А понравиться хочется, но не всем же. Это хорошо, если понравишься, если похвалят. Но надо и ругать, конечно.

Но сейчас многие художники специально работают на рынок. Стараются понравиться покупателям.

Да, это есть, это болезнь, это значит сломаться надо. Вот и Игорь над этим смеётся, – я его так часто вспоминаю, потому что мы с ним общаемся постоянно. Вот он как видит у кого-то новую работу – сразу понимает, какого она качества, иногда говорит: «Ну, это всё на продажу пойдёт».

То есть на компромисс с собой Вы никогда не идёте, не готовы себя ломать?

Нет. На продажу – это надо совсем другое делать. Сейчас уже не сломаешься, заказчик такие картины, как у меня, точно не возьмёт, это может взять только человек, который разбирается.

А чтобы гладкую живопись делать или рисунок – ну, учили нас этому, нарисовать можно, но уже не хочется. Уже делали, много такого делали, и сейчас посмотришь на те работы, что напечатаны, – совершенно не интересно. Всё правильно нарисовано – а скучно как-то. А мне-то хочется уйти от реального, но это очень сложно, особенно если вдолбили за столько лет учёбы реалистические принципы. Я в этом плане восхищаюсь Натальей Моисеевой.

Её внутренней свободой?

Да. Как она компонует, как она стилизует! Но портрет она не сделает, она Давиденко как-то хотела написать, но портрет надо же как-то по-другому делать. А вообще, то как она сейчас мыслит, мне очень нравится. Вот Игорю не всё у неё сейчас нравится, начинает её критиковать. Хорошие, вроде бы вещи – так стилизовать не каждый сможет. А он критикует, говорит – тут от Шагала что-то взяла, тут ещё от кого-то. Но ведь когда работаешь – об этом не думаешь, может и «попадёшь» где-то под кого-то, но это случайно. Но Наташа мне очень нравится, она – очень сильная художница. Я не знаю всех, но её считаю на первом месте.

Ваше влияние иногда чувствуется в её работах.

Да откуда? Мы знакомы-то не так давно. Она называет всегда Сурина[41]. Сурин у меня год учился, когда я в училище преподавал. А Сурин – хороший художник, он мне тоже очень нравится. Они оба сильные, но Наташа мне ближе. Я восхищаюсь её работами – так компоновать, так стилизовать умеет! Так свободно! Так что – есть чему у нее поучиться.

А что для Вас искусство, что для Вас значит заниматься творчеством?

Профессия, другой профессии у меня нет, и другой уже не найти. Вот, говорят, если не кормит профессия – надо её поменять. А как поменять? Может быть, раньше и можно было поменять, а сейчас даже говорить об этом немыслимо.

Как Вам кажется, Вы нашли себя как художник?

Ещё до сих пор ищу. Найти себя сложно.

Интервью с художником, записанное сотрудниками отдела современного искусства 9 декабря 2011 года, подготовила к публикации Галина Беляева.